XXXVI. Слово на Воздвижение креста Господня

СЛОВО

Страждущие постыдною любовию, какими поражаются чувствованиями, то усладительными, то горестными, ведают те, кои сердце свое сею питают страстию. Но Христианам совсем инаго рода предложена любовь; любовь, которая благочестивое сердце мучит со услаждением, и услаждает с приятным мучением. Нет в сладости сей никаковой горести: но и самая сия горесть есть сладостнее всякаго услаждения мирскаго. Вот крест: сие священное знамение любви Божия к нам: но он же должен быть знамением и нашея к Нему любви. Претерпением крестныя смерти доказал Бог любовь Свою к нам. И мы обязаны плоть свою распять со страстьми и похотьми, да изъявим свою любовь к Нему.

Весьма неретко слышим мы, что страстною любовию горящие воздыхают, рыдают и вопиют, что они лучше желают умереть, нежели любимаго лица лишиться; да и умирают некоторые по действию страсти безумныя. Сия страстию опороченная любовь освящена на кресте; когда душа Сына Божия саму себя в жертву принесла любви нашей. И в нас тогда она освятится, когда сердце свое предадим не похотению плотскому, но взаимному любящаго нас Бога люблению. И чтоб сердце наше всегда страстию занятое, единую сию непорочную любовь в себе вмещало, нет к тому лучшаго средства, как взирать всегда и телесными и душевными очами, на животворящее креста древо.

Но что есть крест? Уставленное на казнь злодеям орудие. Почему же бы он был достоин почтения или любви нашея? О! чем он безчестнее сам в себе; тем славнее для нас. Чем он презреннее сам в себе; тем для нас дражае и любезнее. Крепка, пишется, яко смерть, любы (Песн. гл. 8, ст. 6). Когда хочем мы или вообразить, или изъяснить самую сильную любовь, какая только быть может, не можем никак лучше ее вообразить или изъяснить, как только смертию: тоесть, когда кто для другаго, любя его, и жизни своей не щадит, и умереть за него не отрицается. Несть больше сея любви, вопиет Евангелие, да аще кто душу свою положит за други своя (Иоан. гл. 15, ст. 13). В сем случае любящий кажется больше любит любимаго, нежели самого себя. Своим собственным, так сказать, уничтоженим дарует другому бытие и жизнь.

Но пусть бы что сие случилося между человеками. Не столько удивительно, дабы равный равному жертвовал своею жизнию. Да и сие, ежели когда в свете ретко случалося, то случалося, не для врага, но для друга, и для любимаго. Следовательно, в сем случае умирающий за другаго по любви к нему, удовлетворяет не только любви другаго, но и любви собственной своей: поелику собственное свое смертию прекращает терзание.

Но о крест! о Господень крест! о знамение любви неслыханное и непостижимое! мы в нем созерцаем совсем иное действие любви Божия к нам. Богу любить тварь Свою подлинно есть свойственно и естественно: так как любить отцу и матери плод чрева своего. Но любовь сия была бы довольная и предовольная, когда Он тварь Свою управляет, хранит, покровительствует, всем действиям ея споспешествует, и руководствует оную к концу своего совершенства. Не величайшая ли бы Его в сем заключалася к нам любовь? И не должны ли бы мы и таковую любовь прославлять и с Пророком восклицать: якоже щедрит отец сыны; ущедри Господь боящихся Его (Псал. 102, ст. 13). Но вот крест, другое любви Его к нам представляет действие! он, яко трубою некоею громогласнейшею во уши наши вопиет: на мне, на мне распялся Господь ваш, любя вас.

Здесь мысль человеческая смущается и изумляется, не зная, как понять величество любви сея. Она размышляет: «Бог оставив небеса, сходит на землю, в жилище смертных грешников. Сие унизительно для величества Божия, и заслуживает ли то грешник? Бог облекается тленною и грехами опороченною ризою плоти нашея. Сие невместительно кажется высочайшей святости, Бога святейшаго: и что есть человек, дабы таковое с небес ему низпосылалося уважение? Бог вечный, и источник безсмертия, подъемлет смерть поносную, на поносном креста древе. О! сие кажется уже всякое вероятие превосходит. Да и почто бы сему быть? Ежели надобно было сие непременно делать для блаженства человека, то не паче ли его, яко малейшую в союзе мира тварь, а пред величеством Божества и яко ничто, не паче ли следовало его паки обратить в ничто, так как он и был прежде ничто, нежели таковыя Самому Богу принимать для него снисхождения, истощания, и поношения. Пусть изчезнет тварь; и да пребудет Бог в вечной славе Своей во веки благословен. О Боже! что есть человек, яко помниши его, или сын человечь, яко посещаеши его (Псал. 8, ст. 5)!

Но пусть бы так было по Его благоволению: воли бо Его кто противитися может (Рим. гл. 9, ст. 19)? Но по крайней мере за человека, Ему угождающаго, исполнителя воли Его, хранящаго во всем порядок Его. В таком случае несколькоб уменшилось удивление наше. Ибо любовь наша к Нему привлекла бы и некоторым образом может быть заслуживала бы таковую Его к нам любовь. Но ужаснися небо и вострепещи земле! се что Апостол Его возглашает: Христос сущым нам немощным, по времени за нечестивых умре (Рим. гл. 5, ст. 6). Сему подобнаго примера солнце никогда не видало, и видеть никогда не может. Мы от Него удалялись: Он за нами гонится. Мы Его прогневляли: Он к нам приходит, и с нами соединяется. Мы Его ненавидели: Он нас любит. Мы об Нем и не помышляли: Он за нас умирает. Мы Ему всем тем учинилися смертельными врагами: Он нас во объятия Свои приемлет с большею горячестию, нежели жених невесту, или мать чад своих».

И так весьма справедливо Апостол сказал: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Тамже ст. 20): то есть: чем меньше достойны мы были, тем больше Он нас возлюбил; и как будто бы мы, естьлиб всегда были праведными, таковой любви недостойны были. Так поистинне: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Тамже).

Великому царю великия дела пристойны. Естьлиб праведных нас Он возлюбил, уменьшилась бы слава любви Его. Ибо правда правду любит, и для нее все угодное творить не отрицается. Но грешнаго помиловать, безпомощному помочь, мертваго воскресить, врага возлюбить, есть действие любви высочайшее, и единому величеству Божию пристойное. И так крест есть дражайшее наше знамение, величайшая Божия и наша слава: Ангелам удивление, бесам язва, роду человеческому утешение.

Мне кажется не нужно при сем вам изъяснять, сколько таковою любовию взысканные таковаго Любителя любить должны. Как можно и помыслить, чтоб толикая жертва любви не заставила нас Ему жертвовать всем. Можно ли статься, чтоб Он в воздаяние за сию любовь, требовал от нас от имения Имже дарованнаго снабдить беднаго, и мы бы не послушали? Можно ли статься, чтоб Он за то требовал хранить нам тело и душу свою в чистоте, и мы бы делать то отреклися? Можно ли статься, чтоб Он требовал за то пренебрегать земное и плотское, и единственно желать и искать небеснаго; и мы бы все сие презрели? Может ли столь неблагодарнейшая быть тварь, которая бы толикому Благодетелю и Любителю, послушанием, в собственную же пользу свою, служить не восхотела?

Ежелибы от нас требовал Он тысящу крат за Него умереть, то и от сего отрещись нам было бы препостыдно и беззаконно. Ибо и тысящью смертями, не только бы ничего не зделали равнаго любви Его; но умирая, принесли бы Ему не иное что, как Его же собственное; понеже жизнь наша Его дар есть. И когда пожалеем ее для любви к Нему, то принесем же ее и не хотя в жертву смерти, яко оброк греха.

О Христиане! Ежели мы таковой любви Божией исполнением воли Его удовлетворить не станем; то да ведаем, яко Христос к тому не умирает: еже бо умре греху, умре единою (Рим. гл. 6, ст. 9, 10). Тоесть, когда и сия любовь нами будет пренебрежена, то уже и в Самом Боге другой таковой любви не обретается. Презревшему сию жертву освящения, не остается уже ему чем освятиться. Заметьте вы со вниманием сей Апостольский глагол, коим я заключу и слово мое: Волею согрешающым нам по принятии разума истинны, к тому о гресех не обретается жертва: страшное же некое чаяние суда, и огня ревность поясти хотящаго сопротивные (Евр. гл. 10, ст. 26, 27). Аминь.

Говорено 1783, Сент. 14 д. в Успенском соборе.