Солдат. Воспоминания о старце Кирилле (Павлове)

Солдатом мы стали называть его уже во время болезни, когда он оказался прикован к постели и полностью зависим от доброй воли тех, кому выпало разделить с ним эту судьбу. Что можно солдату сказать? «Терпи, солдат», «Давай, солдат», «Мы выдержим, солдат». И он выдерживал, терпел. Выдерживал и тогда, когда огонек жизни в нем уже едва теплился.

– Солдат? Это хорошо. Это правильно, – отвечал отец Кирилл (он тогда еще мог немного говорить) и одобряюще улыбался.

Это новое имя сообщило нашей непростой повседневности новые смысловые оттенки.

Отец Кирилл (Павлов), известный всей православной России как братский духовник Троице-Сергиевой Лавры, действительно был настоящим бойцом, простым русским солдатом, пусть и с непоправимыми, тяжкими ранениями, но несущим свою вахту мужества наравне с теми, кто сражается на передовой – под оружейные залпы артиллерии и лютый свист пуль.

Да и кто скажет, где она сейчас – передовая-то?

Как и большинство настоящих фронтовиков, он мало говорил о войне. А если и говорил – слова его были напрочь лишены всякого пафоса и геройской бравады. Даже не потому, что он монах, и не потому, что далеко не молод. В этом внутренняя культура русского солдата: глубоко и крепко помнить, скупо и сдержанно говорить. Впрочем, были случаи, когда он оставлял свою сдержанность – только при встрече с такими же, как он сам, фронтовиками. Тогда они уходили от всех, забывали себя и время, и война оживала перед их взорами в образах и категориях, известных только им одним.

Как-то во время ночного дежурства мы заметили, как он метался в своей постельке, как взволнованно вглядывался в темноту.

– Что с тобою, батюшка? Что ты не спишь?

– Да разве тут уснешь! Войну вот вспомнил.

И он рассказал ужасающую историю, которую никогда прежде никто от него не слышал, – историю про однополчан, на его глазах подорвавшихся на мине и разлетевшихся на куски. А сколько их было у него – таких историй? Почему он не делился этим прежде? Почему только теперь, измученный недугом, он позволял себе такую откровенность?

Почему раньше, еще до этой тяжелой болезни, всякий раз отправляясь поездом в Крым в свой ежегодный отпуск и проезжая места боевых действий, он подолгу стоял один у окна в тамбуре? Молчаливо вглядывался в мелькающие за окном пейзажи.

История с обнаруженным в Сталинграде Евангелием – единственная широко известная из его военного прошлого. Об этом Евангелии он любил вспоминать и говорить – это могло принести, по его мнению, какую-то пользу слушающим. А об остальном… Зачем?

Это был простой скромный русский солдат, который брал Паулюса в кольцо. Который понял в мертвяцкой тишине выжженного Сталинграда, что война не приходит без причин – просто так – и который мечтал, когда она закончится, послужить Богу. Ну, и еще ржаного хлеба поесть. Хоть разок. Досыта. Все.

Да, и еще он ходил под смертью. И еще – тихо и твердо отстаивал свои убеждения. Религиозные убеждения. За них в те жестокие времена по головке не гладили – спрашивали строго, со всеми вытекающими последствиями.

«Заелся! Бога какого-то выдумал! К штрафникам пойдешь, сволочь! На передовую!» – неистово кричал, словно озверевший, татарин-политрук. Политрука можно было понять: после такой битвы, когда шло массовое зачисление достойных в ряды партии, – какой-то русский Иван из сталинградского пекла объявляет о нежелании быть коммунистом, о том, что он, видите ли, верующий!

Благо, что в штрафных батальонах в те дни и своих «религиозников» хватало: обстановка царила товарищеская. Да и выпавшие затем сражения принимали все более благоприятный оборот для нашей стороны.

В конце войны, когда уже погнали немца и проходили Европу, открылась чудесная возможность… попасть на Афон! Вожделенное стремление всякой чистой, взыскующей Бога души! Можно было, как поговаривали знающие, переправиться через Румынию, затерявшись в общей суматохе. В воздухе уже витал аромат грядущей победы, и хотелось – возможно, впервые за долгие военные годы – довериться мечте, подумать о возможном будущем.

Но в случае осуществления такой мечты батюшка сломал бы жизнь своим близким, которые стали бы родственниками дезертира. А как еще в военное время да в атеистическом государстве?!

Так начался путь его монашеского самоотвержения. На первом месте – интересы и благо других. Невероятное сочувствие любому человеку и строгость по отношению к себе. И трудная, очень трудная повседневность, отданная без остатка людям.

Инсульт, приковавший его к постели, словно увенчал последним победным венцом эту тяжелую солдатскую жизнь.

Когда он еще говорил, наш Солдат, когда у него оставалось еще некоторое количество сил, он отдавал эти силы нам, стараясь приободрить и утешить. Он, как обычно, не думал о себе, не жалел себя, напротив – чувствовал себя виноватым в том, что доставляет нам много хлопот и переживаний. И ни разу не попросил даже стакана воды.

Впрочем, как-то раз посетовал, что снова хочется ему ржаного хлеба. Как тогда, во времена военного и послевоенного недоедания. Но пища в его организм в последние годы поступала через специальную стому.

Хлеба мы не могли ему дать так, чтобы порадовать желанными вкусовыми ощущениями. Он это понял и больше ни разу не обмолвился о хлебе. Словно просто забыл. Опять – без всякого героизма. Так и выигрывают войны. Стойкостью и молчаливым терпением. И души спасают так же.

Монахиня Евфимия (Аксаментова)

Источник: brooklyn-church.org