К жизнеописанию лаврского старца схиигумена Дамаскина (Красных). Воспоминания келейника

Отец Дамаскин несколько раз гостил в Старочеркасском Свято-Донском монастыре, что под Ростовом-на-Дону. Моя мама часто ездила туда, там познакомилась с ним и пригласила в гости к нам домой. Так мы познакомились. Первое впечатление от встречи с ним – странный, загадочный старчик. Он практически не говорил, был немного сгорблен и смотрел всегда вниз. Если что-то говорил, то странно, отрывисто, очень непонятно, даже когда тщательно выговаривал слова. Лишь иногда приподнимал лицо, чтобы разглядеть кого-нибудь, кто вызывал его интерес. Тогда можно было увидеть его очень необычные, очень живые и думающие глаза. Позже, когда мне довелось ухаживать за ним в Лавре, я видел его несколько иным, более открытым и естественным.

Он всегда путешествовал с Ольгой, как сейчас принято называть – келейницей. На самом деле она никогда не жила при его келии – в Троице-Сергиевой Лавре это в принципе невозможно. В Москве у нее была квартира и знакомые православные, которые тоже общались с отцом Дамаскином и периодически приезжали в Лавру. Благочинный монастыря пускал ее в келию иногда на полчаса; она собирала белье в стирку и прибиралась немного, так как батюшка уже был старый и немощный и не мог себя обслуживать. Ольга Львовна, или, как все ее называли, просто Ольга, была на пенсии и не работала – большая часть ее жизни была посвящена уходу за старцем и сопровождению его в поездках.

Старец был родом из деревни Путятино в Липецкой области, там у него был старый родительский дом. Поездки в южные регионы России были ему необходимы для поправки здоровья после долгих зим. Кроме того, в Лавре из-за старческой немощи отец Дамаскин уже не мог служить самостоятельно – только в составе собора священников. В южных же монастырях всё было по-простому, и к нему, старцу из Лавры, относились по-другому: давали возможность послужить Литургию, диаконы помогали ему соблюсти чинопоследование и все детали службы, которые он порой забывал уже.

Ольга всегда много говорила и была как бы посредником в общении между старцем и людьми. Она со всеми договаривалась, покупала билеты, устраивала на ночлег. Позже, когда мы уже жили в Сергиевом Посаде, Ольга договорилась с благочинным Лавры отцом Павлом (Кривоноговым), чтобы меня пускали в келию к отцу Дамаскину убираться там. Ей понравилась моя уборка, и она уговорила старца, чтобы он взял меня в качестве «келейника», т.е. чтобы я мог свободно приходить и поддерживать порядок в келии.

Ольга Львовна была невысокого роста и совсем худая, отчасти тоже сутуловатая, так что ее часто принимали за младшую сестру старца. В путешествиях они останавливались у разных знакомых. Читали акафисты, каноны, готовились ко Причастию. Батюшка кого-то исповедовал, кто-то просто спрашивал советов, кто-то брал благословение на какие-то дела. Отец Дамаскин, как правило, не давал категорических благословений «тебе туда, а тебе туда», часто задавал наводящие вопросы, так что трудно было понять, что он имеет в виду – нужно было искать ответы самому… Ольга Львовна долго просила старца дать ей благословение на постриг, но он отказывал. Так получилось, что перед ее смертью, в 2009 году, они гостили в Путятине в доме старца с несколькими близкими знакомыми. У нее стремительно развилась болезнь горла – стало очевидно, что приближается смерть. Тогда ее постригли в монашество приехавшие братия близлежащего монастыря.

Когда Ольга умерла, уход за батюшкой отец благочинный поручил мне. Некоторые из его знакомых приезжали, привозили гостинцы, что-то необходимое. Мои родители помогали материально, стирали и гладили одежду и т.п. Оказалось, что у него в келии зимой было очень холодно – всего десять градусов. Это была угловая келия на третьем этаже Варваринского корпуса, одно ее окно смотрело на подол, на храм святой мученицы Параскевы. Через форточку этого окна старец кормил голубей, часто подолгу смотрел на подольные храмы. Один раз, глядя на них, он спросил: «Ну что, воскреснет Русь Святая?».

Когда я заклеил трещину в окне, в келии стало немного теплее – около 16-17 градусов. Неудивительно поэтому, что зимой батюшка часто заболевал, и тогда Ольга увозила его в Москву. Больницы он не любил, и на моей памяти никогда в них не ложился, и не пользовался лечением врачей. Батюшка вообще ничего себе не просил никогда. Единственное, что я помню, он писал прошения на лечебный отпуск, но это был общий порядок. Еще он посоветовал попросить у отца благочинного другую келию, когда последний благословил мне жить со старцем. Келия у него была узкой, так что если я ставил раскладушку в проходе между его кроватью и шкафом у стены, то пройти уже было нельзя. И вот тогда батюшка посоветовал попросить другую келию.

Другой причиной, почему батюшка не лежал в больницах, возможно, был тяжелый опыт перенесенных гонений. Покойный архимандрит Феодор (Андрющенко) часто рассказывал, что в прежние годы он был на принудительном лечении в психиатрических больницах много раз, а отец Дамаскин – два раза, причем один раз их увозили вместе. Батюшка уважал отца Феодора, иногда обменивался с ним репликами при встрече. По словам отца Феодора, их «лечили от веры». В результате принудительного лечения у отца Феодора развился сильный диабет. Чтобы выжить, он стал по ночам делать деревянные аналои – тяжелые, из толстых досок, которые сам строгал и пилил вручную. Этот тяжелый физический труд (кстати, очень досаждавший братиям-соседям) помогал ему преодолеть болезнь. Я бывал у него в келии в последние годы его жизни – вся она была заставлена аналоями в несколько рядов, оставался только узкий, в полметра, проход к его кровати.

Он, отец Кирилл (Павлов) и отец Тихон (Агриков) были первыми молодыми послушниками вновь открытой в 1946 году Лавры. Отец Феодор много лет был библиотекарем Лавры, и в последние годы, когда я с ним познакомился, он часто сидел на лавочке во дворе Предтеченского корпуса, кормил голубей и просил проходящих мимо семинаристов или послушников почитать вслух духовные книги. Книги эти он регулярно покупал в лавке сам, набирал порой целые пачки и раздавал чадам и просто людям, с которыми вступал в диалог. Он был очень жизнерадостным и общительным, но не по болтливому типу. Очень умный был человек, глубоко знал Священное Писание и святых отцов. Часто спрашивал про разные места в Писании и объяснял их. Когда я читал ему вслух, он требовал хорошей дикции и интонирования, чтобы был понятен смысл читаемого.

Другим человеком, близким старцу, был покойный архимандрит Сергий (Петин). Я не знаю, были ли они друзьями в общепринятом смысле. Скорее, это были немногие люди, которые были с ним на равных, уважали его, не боялись его, не считали сумасшедшим или больным. Они общались с ним, и старец уважал их и относился с благоговением. Отец Сергий был уникальным человеком, таким аристократом духа, хотя происходил из рабочей семьи. Он всегда по утрам здоровался с батюшкой, и тот отвечал ему. Всё это было очень немногословно, но проникнуто взаимным уважением – не так, как общаются люди в миру или молодые братия. Не было никаких пересудов или сплетен, никакого ропота или сарказма, даже мимикой или интонацией. «Доброе утро, отец Дамаскин», – говорил отец Сергий, встречая нас в коридоре. «Доброе утро», – с кратким поклоном немного косноязычно отвечал старец. Отец Сергий еще иногда называл его «старец», но без всякой иронии или сарказма.

Однажды мы приехали погостить в закрытый скит на юге России. Скит был огорожен высоким забором; несколько человек братии, никого посторонних, никаких паломников. Небольшой храм. После службы мы прогуливались по территории; старец, проходя мимо яблони, под которой лежало много упавших яблок, спросил: «Вот яблочки – почему же их никто не собирает?» Я ответил по инерции: «Братия молятся – им некогда». Он тогда сказал с особой интонацией (он не часто так говорил с нажимом на слова, категорично): «Надо и молиться, и трудиться!» В детстве и юности он пережил голод; однажды обмолвился, что они долго сидели в погребе, прячась от бомбежек, и нечего было есть. Вечером, когда мы входили в скитский храм на службу, старец спросил: «А они православные?» Он часто задавал такие, казалось бы, неуместные вопросы, нелепые на первый взгляд. Я, конечно, сказал, что это православный скит. Через пару дней батюшка захотел уехать оттуда.

В Лавре на братской трапезе батюшка ел всё, что давали, то, что мог разжевать. Это была очень вкусная полезная пища: вареный картофель, овсяная каша, соленые огурцы, рыба, гороховый суп. По большим праздникам братии наливали по стакану красного вина с водой – батюшка тоже выпивал этот стакан. Он также любил и иногда ел шоколад во время или перед молитвой. Думаю, он помогал ему преодолеть старческую немощь. Вообще ел он мало. Иногда, не каждый раз, мог пропустить обед, мог вообще не ходить на трапезу целый день. Когда он увидел, что у меня от голода трясутся руки, сказал, что это болезнь, что так быть не должно. Думаю, то довоенное поколение верующих людей было физиологически и генетически другим – они были намного выносливее и крепче послевоенных людей. Много раз из-за того, что я был занят на послушаниях, старец уходил зимой в мороз на службу не одевшись, в одном подряснике, например, или, надев рясу на белье, ходил так по улице в мороз и не простывал, только немного из носа потом текло. Не поев день, он чувствовал голод, но не ослабевал и сохранял способность молиться, читать каноны.

В Лавре заведено было читать молитвенное правило (вечерние молитвы и три канона с акафистом) после ужина в братской трапезной, когда она еще была в цоколе Варваринского корпуса. Если старец находился в Лавре, он всегда оставался и слушал это правило, читаемое кем-нибудь из послушников; часто там сидели и покойный игумен Михей, архимандрит Никита и другие.

Ежедневно я будил батюшку около 5 часов утра, помогал ему одеться, и мы шли на братский молебен. Он всегда стоял впереди, у солеи, несмотря на немощь; потом, в последний год, стал уже в стасидию вставать и садиться. Потом все целовали крест у наместника и прикладывались к мощам преподобного Сергия, и братия расходились по храмам и послушаниям. Батюшка оставался на Литургию. После Литургии мы шли в трапезную на завтрак, потом в келию.

Однажды я проснулся с ясным чувством тревоги и побежал наверх к старцу (я тогда еще ночевал в послушнической келии на первом этаже) – там уже весь этаж был в дыму. Было около 4-х утра. Я подошел ко входу в его келию – вижу, что горит электрочайник на стуле, а батюшка стоит в проходе и четки тянет: «Отче наш…», – все вены на лице были надуты. Я выдернул шнур, залил чайник водой. Это было явное чудо по его молитве: еще минут пять – и огонь перекинулся бы на соседний деревянный шкаф и стены из ДСП, и всё бы загорелось очень быстро. Там всё было старое, келия узкая, проход шириной 80 см, стул деревянный, сразу рядом – старый фанерный шкаф, а перегородка с соседней келией из ДСП. Батюшка всегда кипятил воду в ковшике на электроплитке, которая стояла на стуле. Но незадолго до этого ему подарили пластиковый электрочайник. Видимо, ночью он включил чайник прямо на включенной плите, пластик начал плавиться и загорелся. Дело в том, что ночью ему становилось хуже; он порой забывал, где он находится, людей с трудом узнавал, что-то нарушалось в сознании. Вероятно, эти нарушения памяти и сознания были последствием «лечения от веры».

С отцом Матфеем (Мормылем), который тоже жил на 3-м этаже Варваринского корпуса и был старожилом Лавры, у батюшки были какие-то сложные отношения. Не знаю, почему, но он что-то имел против отца Матфея. Отец Матфей, конечно, был очень жизнерадостный человек, при встрече кивал и здоровался: «Благословите»; батюшка – тоже, но не всегда и с какими-то скорбными интонациями у обоих. Незадолго до смерти отца Матфея они как-то встретились на лестнице, когда семинаристы поднимали отца Матфея в келию. Батюшка так необычно остановился, поклонился ниже обычного и сказал: «Прости меня, отец Матфей», – на что тот тоже попросил прощения. Мне это врезалось в память – был такой краткий неожиданный торжественный момент.

Он мало с кем общался в Лавре, особенно из поздних поколений. Исповедовался у отца Захарии (Шкурихина), уважал его. Пару раз, проходя по этажу, он сказал: «Жулики, вот так жулики здесь завелись», – из песни слов не выкинешь, как говорится. Один раз в келии, как бы сам с собой разговаривая при мне, что бывало часто, спросил, качая головой: «Лавра, Лавра, как же ты такой стала? Ведь ты была такой крепостью духовной?» Батюшка чувствовал состояние души людей, чувствовал духом и лишь с немногими был открыт и искренен. Пребывание рядом с людьми немирного, немолитвенного устроения доставляло ему мучения. Он всегда избегал таких мест и обществ. Он любил простых искренних людей, преданных Богу, необязательно из духовенства или монашествующих.

Жить с ним было очень нелегко. На всё надо было брать благословение; даже «по любви», но своевольно сделанное, казалось бы, для его же блага и вполне здраво могло быть жестко наказано. Со временем нам дали пустующую келию на 3-м этаже. Там до этого жил некто, много лечился, и поэтому был сильный запах от лекарств. Один угол был полностью закопчен, окно в щелях. Кроме того, за стеной проходила труба бани, и, когда топили баню, в келии была жара. Так что нужен был некоторый ремонт, теплоизоляция. Я обратился к моим родителям, и мы купили всё необходимое. Ремонт я сделал, но, грешным делом, сделал и большую полку для книг, чтобы заодно разделить келию на «его» и «мою» «зоны». Когда он впервые зашел туда, посмотрел всё, я спросил: «Ну как, нравится?» Он с характерной обличительной интонацией показал пальцем на полку, разделявшую келию на две половины, и сказал: «Вот, сделал себе!» Сначала он даже не хотел туда переходить, хотя я просил эту келию по его просьбе. Как раз в те дни умер отец Сергий (Петин), живший напротив. По принятому обычаю, когда монах умирает, его вещи разбирает братия на помин души. Я попросил себе красную шерстяную ковровую дорожку и постелил ее в новой келии, не спросив разрешения старца. Все эти ремонтные работы я делал во время вечерней службы, пока батюшка был в храме. Когда я привел его в келию и он увидел на полу дорожку, он страшно разгневался и выгнал меня, обвинив в непослушании.

Как-то я изнемог от такой жизни с ним и решил сбежать в Америку в РПЦЗ, в какую-нибудь Миссию. Помолился вечером у мощей, объяснил всё Преподобному, прихожу к батюшке в келию (война – войной, а уложить-то старчика надо по расписанию). А он мне с порога: «Ну что? В Америку едем? Ты меня бери с собой – я тебе там пригожусь…»

Через некоторое время, месяцев пять, я не выдержал и выпросил у отца Павла бывшую келию батюшки, чтобы ночевать отдельно. Батюшка, приходя часов в десять-одиннадцать после службы, ужина и канонов, начинал снова читать келейное правило, например, или просто акафисты, или что-то из святых отцов. В час или в два ночи он поначалу будил меня, чтобы молиться вместе и т.п. Это был, честно говоря, кошмар. Когда-то раньше он много читал святых отцов и выписывал в записные книжки отдельные цитаты или целые отрывки. У него были десятки этих исписанных записных книжечек, и в старости он часто перечитывал их.

Часто он неожиданно и совершенно иррационально менял принятые решения. Бывало, решит куда-нибудь поехать, например в гости к кому-то, кто его приглашал. Уже договоримся с машиной, спланируем. И вот надо одеваться, выходить, а он спрашивает: «Куда? Зачем?» Ну, думаю, опять забыл; начинаю объяснять, а он смеется в ответ и говорит: «Нас там не ждут!» – или что-нибудь в этом роде. И никогда не было понятно, то ли ему что-то было открыто, то ли он просто занемог, то ли забыл…

За несколько месяцев до смерти батюшка стал уже немощный совсем, и хотя он еще ходил с посторонней помощью сам, но уже не мог правильно взять Чашу во время Причастия, поэтому его стали причащать со лжицы – он от этого сильно переживал. Вообще он заметно страдал оттого, что многие его считали неполноценным, «убогеньким», выжившим из ума и т.п. Однажды в пасхальную ночную Литургию в Трапезном храме один брат стал всех фотографировать, подходить снимать в лицо. Батюшка вообще очень не любил, когда его фотографируют, никому не разрешал, и тут он сидел беззащитный, отворачивался, а его фотографировали всё равно. Пришлось мне поскандалить из-за этого с тем отцом, но вот такие ситуации воспринимались как неадекватность старца.

В другой раз, когда я не выдержал и собрался уйти, я сложил в рюкзак вещи и пошел в подсобку, чтобы там осмыслить ситуацию и дальше куда-то направиться. Когда я прошел мост за «издательской» (Водяной) башней Лавры, мне вдруг стало совсем плохо, ноги стали подкашиваться – пришлось вернуться.

Батюшка был очень загадочный человек: я прожил с ним лишь последние два года его жизни, но не знаю, что он пережил и видел в своей долгой жизни. В детстве и юности он переживал голод, разруху, в войну работал на заводе слесарем, делал зенитные снаряды. Он очень любил свою маму, хранил ее фотографию и иногда плакал, глядя на нее. Очень страдал и переживал за Русь, русский народ, за его отступление от Православия, неверие и «жульничество». Это слово он часто употреблял. Одно время я увлекся идеей миссионерства в Японии, захотел туда поехать, но он сказал: «Зачем нам японцы? Надо помогать русским людям». Это был совсем другой человек, не из нынешней России. Он жил цельно, истовой верой, вопреки немощам; вера его держала на этой земле, была его стержнем, опорой. Об этом даже владыка наместник сказал на его отпевании. Несколько раз зимой в гололед (ему уже было 85) он падал на ступеньках Успенского собора, вставал и шел дальше на службу… Но, с точки зрения современного общества, он вел себя очень «неразумно».

В последнее утро я, как всегда, пришел к нему, чтобы спросить, не пойдет ли он на братский молебен. Он был уже совсем плох. Я предложил ему причаститься – он отказался. Тогда я дал ему на ложечке крещенской воды – он проглотил. Говорить он уже не мог. Я ушел на братский, а когда вернулся, он уже не дышал и сердце не билось. Он преставился 11 ноября 2011 года во время братского молебна.