Нравоучение последнее

НРАВОУЧЕНИЕ ПОСЛЕДНЕЕ

Сколько бы мы о животе вечном ни говорили, только еще очень темно блаженство сие в уме нашем представляется. Красота прелюбезнаго рая кажется быть нам подобна богатоубранным чертогам Царским: но сие сравнение низко против того блаженства, которое и на сердце человеческое никогда не взошло, и никаким здешней красоты примером представлено быть не может. Что это будет за услаждение? какая, выше наших желаний восходящая, утеха? Какая меня после смерти ожидает жизнь? Жизнь вечная: но я сию вечность моею мыслию обнять не могу. Я в ея безконечную глубину сколько более смотрю, столько меньше усматриваю конец, но всегда зрю некое непресекаемое начало. Но почемуж мы толиким желанием несемся к тому, что вообразить и понять не можем? А есть при нас другое духовное око, вера, которая усматривает блаженной день тот, и радуется и настоящую горестную жизнь надеждою сладостей вечных растворяет. Сие-то причиною есть, что святии вси проходили по пустыням, крылись в вертепах, гонимы были, уязвлялися, по всякой день умирали, различностию мук томими; однако при всем том с такою были радостною душею, что казалось будто они в некоем самом прохладном месте обитают. От чего сие? от того, что они, сколько могли, верою постигали оное вечное упокоение, которое после тех смертей следовало. Они когда на колесах сокрушалися, то умом восходили на небо, видели славу Божию и Иисуса Христа седяща одесную Бога, их Ходатая и Споручника. Мученик Адриан, как церковная пишет История, был младых и цветущих лет, и как увидел, что христиане полками, как овцы на заколение, отводятся, и великодушно те ужасныя проходят муки, спросил их: чего вы за сии мучения ожидаете? Они единодушно отвечали: ожидаем того, что око не виде, ухо не слыша, и на сердце человеческое не прииде. Подвижен будучи гласом сим, тотчас приказал он записать себя в число христиан, и лютое мучение охотно претерпел. Да и ктож бы устрашился смерти, и здешнее все не презрел, ежели бы истинно и от сердца верил, что вход в живот вечный есть блаженный, и безконечно щастливый? Здесь того блаженства совершенно вообразить никак не можно; а и тут благочестивых сердца от желания к нему все згарают, и от нетерпеливости как бы жалуются: о! когда прииду, и явлюся лицу Божию!¹ но что тогда будет? или какими мы тогда станем; когда самая та ожидаемая нам откроется слава, когда явится живот наш, когда преселимся на небо, представлены будем Божию престолу, отвсюду нам блаженное житие обещающему, и узрим Бога лицем к лицу? О что тогда будет! я бы сему не поверил, ежели бы меня истинна Божия не уверяла. Какая сия христианам строится тайна? Так мы увидим всех тех, которые Богу угодивши, оное место наследствовали, увидим Авраама, но славою сияющаго, и недро его успокоительное; увидим Иова, на ложах небесных опочивающа, и на нас веселым лицем смотрящаго; узрим и беднаго Лазаря от плода древ райских ядущаго; увидим победоносных мучеников, ветьви торжественныя в руках носящих и по раю царски ходящих; увижу же я и Павла, мне прелюбезную душу, великогласную оную вселенныя трубу, тихо, но весело беседующа, что? неправедно ли, де, то, что я написал о раю? Преистинно, о святче Божий! мы скажем ему. Все, что нам ни мечталось о раю, было некий сон, и тень пред сим светом, которой теперь в наших играет очах. Но, Слушатели! как еще сподобимся увидеть и Самаго нашего Владыку, Искупителя и Ходатая Христа, Надежду нашу и Живот наш; то от Его блистательной славы, как на Фаворе ученики, падем ниц на землю: но милостивая Его рука скоро подымет нас, и зделает, чтоб мы и сами как солнце сияли. Боже мой! ежели мы здесь вводимся в некую палату, позлащенную и отвсюду драгоценных камней множеством сияющую, среди которыя поставлен престол на высоту вознесенный, светом своим самое зрение поражающий: то от удивления почти изступление терпим, стоим с благоговением, и тихое какое либо слово сказать не дерзаем: таким-то удивлением восхищаемся. А что там зделаем? Где посю сторону неизчислимыя Херувимския полки, трисвятым пением небеса оглашают, по ту сторону пресветлый блаженных собор о упокоении своем радуются: а тут посреди их благость Божия поставит и нас; то мы, не знаю, что сказавши, прочее в молчании себя удержим, не языком, но очами беседующе. Сколько здесь ни есть радостей, но пред тамошнею печаль; сколько ни есть сладостей; но пред райскими горесть. Что здесь ни услаждает, то на время; нет щастия, в котором бы не последовала перемена. Суета суетств, и всяческая суета². Вижу я Иова на гноище; Давида преславнаго Царя босыми ногами на гору восходяща; вижу Авраама странствующа. Ты, благообразный юноша, в скором после времени дряхлою старостию уничижишься; Ты, силою прекрепкий герой, в немощь младенческую придеши. Не льзя вещам мирским не быть так переменным, когда сам изменяется мир; преходит бо образ мира сего. Но в небесном животе вся неподвижна, постоянна, вечна. Там веселие без печали, услаждение без насыщения, покой без препятствия, младость без старости, крепость без немощи, благообразие без повреждения, любовь без вражды, богатство без скудости, слава без измены, новость без ветхости, чистота без скверны, святость без погрешения: все удивительно, все непонятно, все такое, что сколько ни говорим, то более остается, о чем говорить надобно. Так когда на такия светлости перенесемся, и такой славы сподобимся: то можем ли жалеть, что мы потеряли какую нибудь красоту мирскую? и на небеси тоже будет, что и на земли, только несравненным образом, и без конца достойнее. Услаждает ли тебя здесь премудрость? Но там из самаго источника премудрости пиется она. Нравится тебе здесь тишина и покой? Там будет житие преспокойное, преприятное, без нужды, без немощи, без скуки. Ежели тебя уловляет сладостию музикиа, там Ангельския слышатся пения, там блаженных гремят гусли, там пресладкое Ангелов и человек разносится сладкопение. Склонен ли ты к сладким пищам и питиям? но там упиются блаженныя от тука дому Божия, и потоком сладости напоятся. Увеселительно ли тебе здесь быть в содружестве честных и почтенных людей? там все блаженныя будут наши други; все будут цари и священники, все будут премудры, презнатны, пребогаты. Любуешься ты светлыми одеждами? там ризою спасения и одеждою веселия облечешися, яко на жениха возложат на тебя венец, и яко невесту украсят тя красотою. Что такое я слышу? Уже ли ты, моя грешная душа, в такой некогда просияешь славе; или уже и ты моя плоть в толикую облечешься красоту? О Божия благосте! яко чудно имя твое по всей земли! и длячегож, Слушатели, наши медлят ноги на Сионскую сию гору восходить? Или не видим, что небесные жители нам свои подают объятия, и небесные Ангели на руках хотят взять нас? Се вижу небеса отверста, всяк должен со Стефаном говорить, и Сына Божия седяща одесную Бога³, тихо нас к Себе призывающа и подающа руку, чтоб, где Он, там и слуга Его был. Последнее мое сие нравоучение о последнем нашем говорит щастии, чтоб мы, что ни делали, то все на сей бы последний относили конец, и последних бы не пожалели сил, чтоб сего блаженства не лишиться. Ежели мы его получили, то все при нас: ежели его потеряли, то нет ничего у нас. На сие бо и я труждаюся, и вы потом обливаетеся, чтоб живот вечный наследствовать, и милостивой не лишиться награды. Мы часто ради маленькой чести, не льзя сказать, сколько сносим трудов; ради временной сласти, долговременным себя отягощаем изнурением. Иаков четырнатцать лет работал Лавану, зной солнечный терпел; а только, чтоб две жены сочетать. Мы сие краткое житие не употребим ли на то, чтоб чрез него к вечному устроить путь? Недостойны бо страсти нынешняго века к хотящей славе явитися в нас⁴. Того ради употребим к тому все рачение и силы наши; презрим все временное услаждающее нас: воображаем всегда вечность и то, что мы в ней или блаженство или мучения наследить будем должны. В прочем, оканчивая мой Катихизис, желаю всем быть причастниками жизни будущаго века. Аминь.