О некоторых монахах Лавры первых лет ее становления

Интересные сведения о лаврских насельниках тех далеких лет можно почерпнуть в книге Н. М. Лю­бимова «Неувядаемый цвет».

Архим. Вениамин (Милов; еп. Саратовский и Балашовский)

«Приехав в Лавру впервые и никого еще там не зная, я помолился в Троицком и в ожидании всенощной при­сел во дворе на лавочке. Первый удар колокола. Смот­рю: из Патриарших покоев выходит монах. Молящиеся ринулись к нему, за ними и я подошел к нему под благо­словение. Подошел — и внутренне ахнул: откуда он? Как мог такой человек уцелеть в годы нероновско-диоклетиановского гонения на Церковь? Сквозь очки на меня смотрели проницательные, участливые и непреклонные глаза. С этого дня я всякий раз, когда бывал в Лавре, ждал его выхода из келии. Я узнал, что это инспектор Духов­ной Семинарии архимандрит Вениамин (Милов), дол­го сидевший в концлагерях, во время войны возвращен­ный, успевший защитить магистерскую диссертацию, ныне занятый писанием дис­сертации докторской. Зимой 1948-49 годов его снова схвати­ли и отправили в казахстанс­кие лагеря на 8 лет. Наместник не забывал отца Вениамина в беде — посылал к нему верных людей с деньгами и продукта­ми. А Патриарх сумел-таки вы­зволить отца Вениамина из ла­геря — в эпоху Берии это было событие из ряда вон выходя­щее. Некоторое время магистр богословия служил псаломщи­ком в православной церкви в Джамбуле, затем, уже после смерти Сталина, был возвра­щен в Лавру. Его посвятили в архиереи.

 
Иером. Никон (Преображенский), еп. Сергий и мон. Сергия (Голубцовы), конец 1950-х гг.

Отец Никон, в миру Сергей Петрович Преображен­ский, сын физика, приват-доцента Московского уни­верситета, сотрудник Московского исторического му­зея, он не избежал послереволюционной судьбы многих русских интеллигентов — до монастыря успел-таки по­бывать в ссылке. Он превосходно знал литературу, фи­лософию вообще, богословие в частности, живопись и архитектуру, историю вообще и историю Русской Церк­ви в частности. Он следил за реставрацией Лавры, веч­но возился с градусниками, измеряя температуру в хра­мах, проверял влажность. Когда в Лавру приезжали иностранцы, экскурсии водил этот согбенный, с тру­дом передвигавший ноги старик. Он был и не от мира сего, и от мира сего, но лишь в том смысле, что он от­лично разбирался в людях. Потусторонность его взора была обманчива. Он замечал все, что творилось вокруг. И язык у него был меткий, подчас "земной", современ­ный, не фарисейский, не пропитанный деревянным маслом.

Как-то я пожаловался ему на грубость одного диако­на, из-за которого я даже собирался расстаться с моим любимым московским храмом. На это отец Никон мне ответил:

— Как бы ни был запылен и запаутинен провод, но если электростанция мощная, а лампочка в порядке, то она все равно будет гореть ярко. Так вот, мощная электро­станция — это Божия благодать, ваша верующая душа — это лампочка, а священнослужители — это провода. Конеч­но, они должны быть в порядке, но если даже к кому- нибудь из них и пристанет пыль, грязь, паутина, — не смущайтесь: если вы не утратили веры, лампочка ва­шей души все равно будет гореть ярко.

Летом 1949 года из Франции в Россию прибыл дол­го живший там отец Константин. Жил он там еще до революции или эмигрировал после — я, признаться, забыл. Отец Константин поселился в Лавре, принял монашество, а вместе с монашеством новое имя — Сте­фан. Я и сейчас вижу его горящие глаза, слышу его спокойный, задумчивый голос. Он умел одним словом, одной фразой приласкать и обрадовать человека. Вхо­жу однажды в Троицкий собор. У мощей служит моле­бен отец Стефан: "О ненавидящих и обидящих нас... Поет хорик — в большинстве своем не постоянных при­хожан, местных жителей, а пришедших или приехав­ших богомольцев, среди них — мужичок, подтягиваю­щий приятным баском. По окончании молебна отец Стефан обращается к нему: "Хорошо ведете свою партию. Сразу видно, что с детства певали в церквах". Мужичок сияет. Мы притерпелись к кнуту и к матерной брани, а от ласкового поощрения отвыкли давно. Но отец Сте­фан умеет быть не только благоуветливым. Он замеча­ет, что в стороне шушукаются дамы, шушукаются дели­катно, шушукаются, когда уже молебен кончился, но все-таки шушукаются. И вот он взглядывает на них ис­коса и, обращаясь совсем не к ним, а к обступившей его толпе, вдруг ни с того ни с сего начинает рассказывать, как во Франции ему довелось побывать в обители трап­пистов — строгих молчальников — и какая это все-таки высокая добродетель — молчание, как оно иногда укра­шает человека. Шушукавшиеся дамы прислушались, сконфузились и умолкли.

Спустя несколько дней вхожу в надкладезную часовню. На середине часовни лицом ко мне стоит отец Стефан, обняв, как самого родного ему человека, деревенскую ста­руху с тем неподвижным взглядом, который бывает толь­ко у слепых. Поодаль стоит еще одна старушка, пободрее слепой и, видимо, помоложе. Я застаю конец беседы отца Стефана и слепой паломницы, но быстро улавливаю, что отец Стефан видит ее первый раз в жизни.

— Я все понимаю, все понимаю, дорогунчик, — говорит отец Стефан. — Великое твое несчастье — слепота. Тут и толковать не об чем. Но Господь посылает тебе в этом ис­пытании помощь и утешение. Ты только подумай, какие у тебя друзья и какое это счастье — иметь их! — отец Стефан указывает на стоящую поодаль старушку. — Вот она потащи­лась в такую даль, чтобы только проводить тебя в Лавру, потому что тебе захотелось здесь помолиться. А вот я тебе расскажу такой случай. Я ведь долго жил на чужбине, во Франции, только недавно вернулся на Родину. И вот как- то узнаю, что в таком-то французском городе лежит в боль­нице русская женщина по имени Людмила. Немцы убили ее мужа и сына, а ей переломили спинной хребет. Я поехал к ней. Думаю: застану разбитого и телом и душой челове­ка. Каково же мое изумление: духом тверда, бодра и сла­вит Бога! Я ее спрашиваю:

— Людмилочка! Есть у тебя какое-нибудь желание?

— Как же не быть, батюшка! Совсем без желаний че­ловек жить не может. Я, по правде сказать, завидовала моим подругам по несчастью: их все кто-нибудь да навес­тит, а я одна да одна. Сегодня мое желание исполнилось: ко мне нежданно-негаданно приехали вы. Теперь у меня осталось еще одно желание: грешница, хочу я выпить настоящего чайку, как мы в России пивали.

— Ну, — говорю, — Людмилочка, это твое желание ис­полнить легко: чай у меня всегда с собой, я ведь тоже любитель. Как попьешь чайку, так будто в родных кра­ях побываешь.

Но потом я все-таки уехал, и опять Людмила оста­лась одна-одинешенька, а ты не одна...

Я пристально смотрю на отца Стефана, все еще об­нимающего утешенную, просветленную старуху.

В первые годы после открытия Лавры настоящие русские иноки образовывали ее духовное силовое поле. Только войдешь во двор, смотришь: вот один выходит из своей келии, а вон другой — из собора или часовни, и при одном виде знакомых и дорогих лиц твоя душа распрямляется. А тут еще отец Александр зазвонит ко всенощной — тот самый рыжебородый, веснушчатый отец Александр, который в ответ на мою благодарность за целительный звон сказал:

— Я с малолетства к этому делу приставлен. Мне в Москве Великая княгиня Елисавета Федоровна 10 руб­лей серебром пожаловала — угодил я ей, стало быть.

Обрадованный, ободренный встречами с наместни­ком и его сподвижниками, овеянный вечерним звоном, входишь в Успенский собор, где, кажется, самый воздух соткан из молитвенных вздохов...».

Этим кончаются вставки в мои дневниковые записи. Дальше будет только то, что Бог дал встре­тить, пережить и как-то записать, чтобы отдельные штрихи углубляли благодарную память.

Источник: Г. А. Пыльнева. В Лавре прп. Сергия. Из дневника (1946-1996). М., Изд-во Моск. подворья Св.-Троицкой Серг. Лавры, 2006.